Борис Шергин.
"Ваня Датский".
Быль архангельская.
Рисунки Т. Сергеевой.
Ленинград, "Детская литература". 1991 год.
У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибежища, не в дни нынешние, а в годы прежние, старые, торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В летнюю пору судов у пристани- воды не видно; народу по берегам - что ягоды морошки по белому мху; торговок-пирожниц, бражниц, квасниц - будто звезд на небе. И что тут у баб разговору, что болтовни! А честну вдову Аграфену всех слышней. Она со всем рынком сразу говорит, переговаривается, перешучивается, пересмеивается. Не зря ведь про таких народом замечено: «Губки – фарафорочки, а язычок – болтун». Но Аграфена не только по-нашему и по-аглицки умела любому пришлому мистеру ответ дать, а коли надо – похвалить и осадить.
Дивились люди кругом:
- Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать!
- Э-э, милые! – отвечала Аграфена. – Старые будем – намолчимся, а придёт срок – помрём, тогда и выспимся. У меня ж забота одна: я тружусь, детище своё, сыночка, воспитываю!
И правда, был у Аграфены единственный сын Иванушко. И его все знали, все любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Ещё бы! Не поспеет иное судёнышко, норвежское или английское, или ещё какое, якорь кинуть, а Иванушко тут как тут. Спрашивает: «Поздорову ли шли? Ветер попутен ли был? Может, чего нужно помочь, принести?..» заморские-то моряки улыбаются, его угощают солёными бишками, по-нашему, бисквитами, рассказывают про моря, океаны, заморские страны.
А Иванушко слушает не наслушается: глаза звёздочками горят-светятся, а в груди дыхание перехватывает – вот бы повидать! Вот бы побывать за морями, за долами, в дальних странах!
Потерял покой Иванушко: море ему снится, волна высокая, зелёная мерещится, чуден берег перед глазами стоит.
Не стерпел Иванушко, пусть не время, пусть рано, пришёл к матери, запросился в море.
- Что ты, сыночек, - Аграфена Ивановна ему сказала. – Ты ещё мал. Погодить надо! – А у самой – сердце зашлось: мало того, что сын маленький, так ведь единственный!
Отошёл Иванушко, ничего не сказал. А думка из головы не уходит, мечта сердца не покидает.
Подождал год. А что год? Ему по-прежнему море снится, волна высокая, зелёная мерещится, солёный воздух ноздри щекочет, чуден берег перед глазами стоит.
Подождал год, другой. Не стерпел Иванушко, приступил к матери вплотную:
- Как хочешь, маменька, а благослови в море идти!
Заплакала Аграфена, застонала, как медведица:
- Сыночек мой единственный! Отца твоего у меня море взяло: утонул он с кораблём вместе! Сына – не отдам!
Отошёл Иванушко. Перечить не стал. А про себя подумал: «Коли так, я без благословения убегу!»
Эх, Иванушко, Иванушко, по летам ты молод, по характеру – крут! Не подумал ты о своей матушке, о единственной, о кормилице, о кровиночке, о той, кто любит тебя.
Ну, иной шаг – шаг, а другой – судьба. Присмотрел Ваня корабль датский, покамест тот у выгрузки-погрузке стоял. Заявился к капитану.
- Кэптэн, тэйк эброд! – сказал, а по-русски это значит: «Возьмите меня с собой!»
И надо же, в то плавание, в ту пору не хватало капитану матросов. Да к тому же бойкий паренёк, Ваня, ему понравился. Капитан и скажи:
- Хайд ин зи трум! («Прячься в трюм!»)
Ваня и спрятался в трюме: среди бочек и мешков. Там его разве найдёшь, увидишь?
Покуда из Архангельска не ушли, родной берег из виду не скрылся, Ваня в трюме затаившись сидел.
Так и уплыл Аграфенин сын за море.
Аграфена не удивилась, что сын не пришёл ночевать. Не очень и вторую ночь беспокоилась: «На озёрах с ребятами, поди, рыбу ловит».
А потом?.. Потом горько плакала, на весь рынок голосила:
- Дитятко Иванушко! Ушёл ты за море на поездочку, а судьба решит: не на всю ли жизнь ты ушёл, уплыл.
И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…
Нету горше слёз материнских. Нет причитания жалобнее вдовьего. По утренним зорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:
|
Гусем бы я была, гагарой, |
А Иванушко – такая ему судьба выпала – за эти годы десять раз сходил кругом света, а к родному берегу – вот незадача! – не пришлось!
В Дании, в дальней стороне, в чужой земле, была у него жена и трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Вспомнил он материнские песни-былины. Видно, скопились старухины слёзы в перелётную тучку и упали дождём на сыновнее сердце. Рассказывал Ваня детям свои сказки, а сам в то время будто материн голос слышал.
Тут по весне напала на Ваню печаль необычная. Идёт Иванушко по набережной и видит: грузится корабль.
Спрашивает:
- Куда походите?
- В Россию, в Архангельск-город.
Забилось сердце у Ванечки: «Маму бы повидать! Жива ли?..»
И тут же порядился-сговорился с капитаном сплавать на Русь и обратно – иначе разве согласится? – в должности матроса.
Жена с плачем собрала Ваню в путь:
- Ох, муженек милый! Как же мы тут с детками жить будем? Ведь узнает тебя мать – останешься ты там…
- Не узнает. И я не скажусь, только издали погляжу. Сердце изныло, истерзалось матушку повидать-посмотреть.
Дует ветер попутный. Шумит седой океан.
Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега.
Вот он и город Архангельск.
На пристанях людно по-прежнему. Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой… Теперь идёт высокий, бородатый. Идёт и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».
Он ещё матери не видит, а уж голос её слышит:
- Булочки мягоньки! По полу катала, по подлавочью валяла!
Люди берут, хвалят. И сын пошёл, купил у матери булочку.
Мать не узнала, не угадала – ещё бы! – борода курчавая, одет не по-русски.
У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьёт с маминой булочкой, на маму смотрит. У самого дума думу побивает:
«Открыться бы!... Нет, страшно. Ведь без спросу сбежал, по молодости, по упрямству, и не думал, что в слезах одну оставил. А теперь она заплачет, не отпустит, и мне от неё не оторваться. А семья как? Дети малые!»
В последний день Ваня ещё раз у матери булочку купил и, пока Аграфена разбиралась в кошельке, сунул под булку всё, сколько было – двадцать пять рублей!
Так, не признавшись, и уплыл в Данию.
Аграфена вечером стала выручку считать – двадцать пять рублей лишних!
Зашумела на всю пристань:
- Эй, жёнки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, какой разиня заморский!
Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра.
Прошла осень грязная, зима протяжная. Весна явилась разлмвна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону.
Опять Иванушко места себе найти не может: «Надо сплавать на Русь, надо маму повидать».
Опять жена плачет.
- Ох, Джон! – Это она так Ваню звала. – Узнает мать – не отпустит.
- Не узнает. Не скажусь ей, только издали погляжу!..
Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельскому городу. Идёт в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:
- Булочки-хвалёночки: сверху подгорели, снизу подопрели!..
Ваня подошёл, купил. Потом в трактире чай пьёт, из окна глядит на маму. И жалко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может быть, и простила, и отпустила… Нет, боязно.
Неделю корабль в порту находился, каждодневно сын у матери булочки покупал, а не признался. В последний день только перед отходом сунул ей в короб всё, сколько было, - пятьдесят рублей – и ушёл в Данию.
Аграфена стала вечером выручку считать – пятьдесят рублей лишних!
Все торговки подивились:
- Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рублей нашла, а сейчас пятьдесят. Что это нам никто не обронит, а тебе в другой раз! Уж не сын ли помогает?
Аграфена руками всплеснула:
- А и верно, сын! Больше некому! – И заплакала. – дитятко моё рожённое, почто же ты не признался!.. Теперь каждому буду, кто из-за моря придёт в руки смотреть.
Снова год минул. Кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти, мамку глядеть.
Плачет жена:
- Ох, муженёк! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на полгода в Америку уходил, как страшусь теперь, когда ты плывёшь одним глазом на мать взглянуть.
Дует весёлый ветер, свистят в снастях Иванова корабля.
Всплывают русские берега… Вот и Архангельск-город.
Сгремели якоря, опустились паруса.
На горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит, как век сидела, булочница Аграфена. Теперь-то она зорко глядит в руки приезжим морякам: не сунет ли кто ей денег в булки.
Иванушко тоже своё дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьёт, на маму глядит.
И в последний раз как булку купил, суёт матери в корзину всё, сколько есть, - сто рублей. А старуха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама глаз от рук покупателя не отводит.
Как он те деньги пихнул, она, даром что старая была, за руки его схватила и впервой, наверное, тихонько так сказала:
- Ваня, Ваня, Иванушко! Сынок мой!
А бабы кругом – женский глаз зоркий, бабье ухо чуткое – увидели-услыхали, заголосили на весь берег.
Ване бы не бежать, а он побежал.
Да куда там! От себя не убежишь. Остановился тут же. Молчит. На бабий крик пристав появился.
- Что случилось? Грабят кого?
Аграфена тихонько говорит приставу:
- Что ты, не грабитель это, а мой сын. Он мне сто рублей подарил. Он двадцать три года терялся. А я двадцать три года ждала. Веришь ли – сын вернулся!
А Ваня молчит. Как бумага белый: не понимант ещё – простит его мать или нет, что он её ослушался, в слезах одну на годы оставил.
И все замолчали.
А по рынку, по пристаням весть полетела, что Аграфена сына нашла. А она ждёт и смотрит, смотрит и ждёт.
Тогда Ваня пал матери в ноги:
- Маменька, я твой сын! Прости, не губи меня! Без тебя не живу и с тобой остаться не могу: у меня в Дании жена и трое сыновей. Вот тебе все мои деньги – пятьсот рублей. Возьми, только отпусти!
Аграфена слезами залилась:
- Мне не деньги – мне сын дорог. Я без сына двадцать три года жила. Я о сыне двадцать три года плакала…
Заплакал и Ваня:
- Мама, пожалей своих внучат! Пропадут они без отца…
Заревели в голос и торговки:
- Аграфена Ивановна, отпусти ты его!
Аграфена говорит:
- Ладно, Ваня, я прощаю и отпускаю тебя. Только дай ты мне слово, что на будущий год сам приедешь и старшего внука мне на погляденье привезёшь.
Ваня слово своё сдержал. Привёз на другой год старшего сына. Аграфена внука зимовать оставила:
- Я внучонка русской речи, русскому обычаю научу.
Не стал Ваня с матерью спорить. Исполнил волю её: уехал в Данию один.
Пожил мальчик у бабушки год и уезжать не захотел.
А тут Ваня привёз среднего сына.
И этот остался у бабки, не пожелал лететь из тёплого русского гнёздышка.
Тогда приехала жена Ванина с младшим сыном. И полюбилась кроткой датчанке мужнева мать.
- Ваня, Ваня, - сказала, останемся тут! Здесь такие добрые люди.
Аграфена веселится:
- Вери гуд, невестушка. Где лодья не рыщет, а у якоря будет
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
/00.jpg)
/00.jpg)
/00.jpg)
/00.jpg)
/00.jpg)
/00.jpg)
/00.jpg)